Желание переменить образ жизни. – Нравоучительный случай, доказывающий, что обманывать не стоит. – Нравственное малодушие Джорджа. – Идеи Гарриса. – Рассказ об опытном моряке и неопытном, спортсмене. – Веселая команда. – Опасность плавания при береговом ветре. – Невозможность плавания при морском ветре. – Дух противоречия у Этельберты. – Гаррис предлагает путешествие на велосипедах. – Джордж сомневается насчет ветра. – Гаррис предлагает Шварцвальд. – Джордж сомневается насчет гор. – План Гарриса относительно подъема на горы. – Миссис Гаррис прерывает беседу.

– Нам необходимо переменить на время образ жизни, – сказал Гаррис.

В эту минуту дверь приоткрылась и в ней показалась головка миссис Гаррис. Этельберта прислала ее напомнить мне, что нам не стоит засиживаться, потому что Кларенс остался дома совсем больной. Лично мне беспокойство Этельберты кажется излишним.Если мальчик с самого утра выходит гулять с тетей, которая при первом же его многозначительном взгляде на витрину кондитерской заходит с ним туда и пичкает его булочками с кремом до тех пор, пока он не начнет утверждать, что в него больше не лезет, – то нет ничего подозрительного в том, что после этого за завтраком он съедает только одну порцию пудинга. Но Этельберта приходит в ужас и решает, что у ребенка начинается какая-то серьезная болезнь.

Миссис Гаррис прибавила еще, чтобы мы поскорее шли наверх, так как Муриэль собирается прочесть нам комическое описание праздника из «Волшебного царства». Муриэль – старшая дочка Гарриса, умная, бойкая девочка восьми лет; мне больше нравится, когда она читает серьезные вещи; но тут все же пришлось ответить, что сейчас мы докурим и придем, а Муриэль пусть подождет. Миссис Гаррис обещала занять ее, насколько возможно, и ушла. Лишь только дверь закрылась, Гаррис повторил прерванную фразу:

– Да, положительно нам нужна перемена обстановки. Возник вопрос, как это устроить. Джордж предложил уехать якобы по делу. Такие вещи могут предлагать разве что холостяки: они воображают, что замужняя женщина не сумеет даже перейти улицу, когда ее выравнивают паровым катком, не говоря уж о том, чтобы разобраться в делах мужа. Я знал одного молодого инженера, который решил съездить в Вену «по делу» и сообщил об этом жене. Она пожелала узнать – по какому делу. Он сказал, что ему необходимо осмотреть земляные работы в окрестностях Вены и написать о них отчет. Она заявила, что тоже поедет. Муж ответил, что считает земляные рвы вовсе не подходящим местом для прелестной молодой женщины. Но оказалось, что она сама это прекрасно понимает и вовсе не намерена ломать ноги по разным канавам и туннелям, а будет ждать его в городе: в Вене можно прекрасно провести время, ходя по магазинам и делая покупки. Выпутаться из глупого положения оказалось невозможным, и мой приятель десять дней подряд осматривал земляные работы в окрестностях Вены и писал о них отчеты для своей фирмы, решительно никому не нужные, которые жена собственноручно опускала в почтовый ящик.

Я не думаю, чтобы Этельберта или миссис Гаррис принадлежали к такому типу жен, но, хотя они и не принадлежат, к «делам» без крайней надобности все-таки прибегать не следует.

– Нет? – возразил я. – Надо быть честным и прямодушным. Я скажу Этельберте, что человек не может вполне оценить свое счастье, пока оно ничем не омрачено. Я скажу ей, что решаюсь оторваться от семьи на три недели (по крайней мере), чтобы в разлуке полностью осознать, как балует меня счастьем судьба. Я объясню ей, – продолжал я, повернувшись к Гаррису, – что это тебе мы обязаны такой...

Гаррис поспешно опустил на стол стакан вина:

– Я бы предпочел, чтобы ты не объяснял все так дотошно своей супруге, – перебил он, – если она начнет обсуждать подобные вопросы с моей женой,то-, тона мою долю выпадет слишком много чести.

– Ты ее заслуживаешь.

– Вовсе нет. Собственно говоря, ты первый высказал эту мысль; ты сказал, что нерушимое счастье у домашнего очага пресыщает и утомляет.

– Я говорил вообще!

– Мне твоя мысль показалась очень меткой; я хотел бы передать эти слова Кларе, ведь она так ценит твой ум.

– Нет, лучше не передавай, – перебил я, в свою очередь, – вопрос несколько щекотливый, и надо поставить его проще: скажем, что Джордж это выдумал, вот и все.

У Джорджа положительно нет никакого понятия о деликатности, этим он меня очень огорчает: вместо того,чтобыне медля вывести двух старых товарищей из затруднения, он начал говорить неприятности:

– Вы им скажите, или я сам скажу то, что я действительно предлагал: отправиться всем вместе, с детьми и с моей теткой в Нормандию, в один старый замок, который я знаю; там чудный климат, в особенности для детей, и прекрасное молоко. Я лишь прибавлю, что вы моего плана не одобрили и решили, что одним нам будет веселее.

С таким человеком, как Джордж, нечего любезничать;

Гаррис отвечал ему серьезно:

– Хорошо. Мы снимем этот замок. Ты обязуешься привезти свою тетку, и мы проведем целый месяц в недрах семейства; ты будешь играть с детьми в зверинец: с прошлого воскресенья Дик и Муриэль только о том и толкуют, какой ты чудный гиппопотам. Джорджа дети тоже любят, он займется с Эдгаром рыбной ловлей. Нас будет всего одиннадцать душ – это в самый раз, чтобы устраивать пикники в лесу; Муриэль будет нам декламировать, она знает уже шесть стихотворений, а остальные дети живо нагонят ее.

Джордж, в сущности, почти не способен к сопротивлению. Он сразу переменил тон, и даже не изящно: он отвечал, что если у нас хватит низости устроить такую штуку, то, конечно, он ничего не сможет сделать. К этому он прибавил, что если я не намерен выпить все красное вино сам, то и он попросил бы стаканчик.

Такимобразомпервый пункт выяснился. Осталось только решить окончательно – каким образом мы можем развеяться.

Гаррис, по обыкновению, стоял за море: ему была известна какая-то яхта, с которой мы могли бы отлично управиться сами безлентяев-матросов, сводящих на нет всю романтику плавания; но оказалось, что и мы с Джорджем знаем эту яхту. Она вся пропитана запахом трюмной воды, которого не может развеять и самый свежий морской ветер; негде спрятаться от дождя, кают-компания длиною в десять футов, а шириной в четыре, и половина ее занята разваливающейся печкой; утреннюю ванну приходится брать на палубе и потом ловить полотенце, которое подхватило ветром. Гаррис с юнгой взяли бы на себя самую интересную работу с парусами, а мне с Джорджем предоставили бы чистить картофель – уж я это знаю.

Прочитано и прослушано с аудио. Хотелось оценить для себя разницу в восприятии. Все же автор специфический, очень театральный, что ли. Тон и настроение при чтении порой не просто важны - первостепенны.

Вообще говоря, автор для меня парадоксальный. Это высший пилотаж: писать книги ни очем, по сути отпуская сюжет на волю, виться тонкой ниточкой наметки, то и дело пропадающей вовсе в ткани повествования. Потому что у героя есть много занятных и поучительных историй, ничуть не связанных с основной... или все же - связанных? А вот попробуй кто иной их увязать, уж всяко бы получилось грубейшее и уродливое по сути лоскутное одеяло. Зато оно же самое у Джерома - вполне себе шедевр творчества в указанной технике.

Книга мила, ненавязчива и иронична в той мере, какая подобает для речи и мысли воспитанного джентльмена, умеющего безупречно точно провести линию между юмором и стебом, иронией и сатирой, милой байкой и насмешкой, тонким наблюдением психологии и морализирующим высмеиванием. Именно тонкость грани и умение не переходить её даже ради самого сочного и смачного, сиюминутно дающего гомерический хохот, но оставляющего неприятное послевкусие - именно эта ювелирная работа, на мой взгляд, и позволяет книге - и это, и иным у автора - жить вне времени и не терять обаяния.

Ну и еще напоследок. Книга великолепно точно показывает: мы, люди, по большому счету не меняемся, как бы ни прогрессировали технологии. Мы все те же по главному счету... Разговорники не стали лучше за полный век, да и журналы пишут все о том же, а солидный джентльмены из Сити все так же бегут на поезд, отдуваясь, размахивая газетами и портфелями. Внутри, знамо дело, уже имеются ноутбук и айфон - но прочее-то неизменно, нравственность пригородов ничуть не на высоте, если над бегущими опять посмеиваются бездельники, никуда не спешащие в 8-55, хотя поезд подан на платформу...

И пусть дядюшка Поджер смешон и нелеп, но автор большая умница, высмеивая этого бизнес-жука, он никогда не покушается на семейные ценности никогда не делает предметом издевательства и принижения то, что воистину свято для настоящего англичанина (и вообще нормального человека, полагаю).

Относительно аудиокниги. Приятные впечатления. то ли тон как раз совпал с моими ожиданиями, то ли еще что-то сработало, но при общем с моей стороны непозитивном отношении к знакомству с книгой с чужих слов - прошло все благополучно и без потери настроения.

Оценка: 9

В юмористике Джерома К. Джерома есть своё очарование, но давайте не будем её переоценивать! Повесть «Трое в лодке, не считая собаки» - жемчужина своего жанра. Её, как сейчас говорят, сиквел « Трое на четырёх колёсах» - мягко говоря, не шедевр.

Итак, Джей, Джордж и Гаррис, когда- то славно погулявшие по Темзе, отправляются в Германию... Перенестись в Европу, не знающую мировых войн, лагерей смерти и исламского терроризма, даже приятно. Сюда бы ещё компанию поинтереснее. Персонажи Джерома обзавелись семьями и, по- моему, как-то поскучнели. Нет, в свой вояж они отправятся без жён и детей, и забавные переделки там будут... Однако в сущности книга эта не о трёх англичанам. Она о немецком национальном характере. На разные лады, на десятках страниц автор повторяет: в Германии все - аккуратисты, помешанные на порядке. Образчик такого юмора: если суд приговорит немца к смертной казни, он придёт домой и... сам повесится. Вам по душе такие шутки? Тогда вперёд! Только по возможности избегайте дореволюционного перевода М.Жаринцовой. Позор издательствам, в XXI веке тиражирующим этот текст (полицейские здесь названы городовыми, а официантки - подавальщицами!), но это уже совсем другая история.

Оценка: 6

Согласен с предыдущим отзывом - местами происходящее смешнее «Троих в лодке». Однако в первой книге присутствует абсолютно непостижимая атмосфера... даже аура, заставляющая смеяться чуть ли против воли. К сожалению, продолжение, без сомнения содержа в себе потрясающий стиль и юмор Дж.К.Джерома не обладает этой «магической составляющей». Может быть тут дело в том, что уже ждешь шуток (продолжение, все таки!)

Тем не менее - вторая самая смешная книга в мире!

Осторожно! Можно посмеяться всю ночь!

Оценка: 10

Продолжение «Трое в лодке «. Герои отправляются путешествовать по Германии. Книга- своеобразный путеводитель. На каждой странице встречаются отступления в виде юмористических историй, произошедших когда-то с героями или их знакомыми. Ну и конечно, веселые зарисовки из быта и нравов немецких городов. Тонкий английский юмор, ни грамма цинизма или пошлости. Тёплая и уютная книга. Мне чем-то она напомнила юмористические фельетоны и рассказы М. Булгакова - по стилю и качеству юмора.

Оценка: 7

Здравствуйте кто будет читать мой опус по поводу данного произведения. Все здорово. Наверное немногим хуже чем первая часть. Знаете мне напомнило современный фильм Квартета И «О чем говорят мужчины» только эти мужчины жили в другом веке). Если читали первую часть то однозначно надо и вторую. Персонажи те же. Приключения с ними забавные. Можно еще по книге подучить географию Германии, описании людей и их традиций в то время. Язык очень простой и читается на Ура. Рекомендую.

Оценка: нет

Едва ли не единственная книга, которую я однажды после сессии читал всю ночь напролет, не мог оторваться. По мне, атмосфера юмора ничуть не хуже, чем в «Трое в лодке». Только читать лучше в переводе Ливерганта или Попова (они, как ни странно, почти одинаковые).

Оценка: 9

Джером Клапка Джером

Трое на четырёх колёсах

Желание переменить образ жизни. - Нравоучительный случай, доказывающий, что обманывать не стоит. - Нравственное малодушие Джорджа. - Идеи Гарриса. - Рассказ об опытном моряке и неопытном, спортсмене. - Веселая команда. - Опасность плавания при береговом ветре. - Невозможность плавания при морском ветре. - Дух противоречия у Этельберты. - Гаррис предлагает путешествие на велосипедах. - Джордж сомневается насчет ветра. - Гаррис предлагает Шварцвальд. - Джордж сомневается насчет гор. - План Гарриса относительно подъема на горы. - Миссис Гаррис прерывает беседу.

Нам необходимо переменить на время образ жизни, - сказал Гаррис.

В эту минуту дверь приоткрылась и в ней показалась головка миссис Гаррис. Этельберта прислала ее напомнить мне, что нам не стоит засиживаться, потому что Кларенс остался дома совсем больной. Лично мне беспокойство Этельберты кажется излишним. Если мальчик с самого утра выходит гулять с тетей, которая при первом же его многозначительном взгляде на витрину кондитерской заходит с ним туда и пичкает его булочками с кремом до тех пор, пока он не начнет утверждать, что в него больше не лезет, - то нет ничего подозрительного в том, что после этого за завтраком он съедает только одну порцию пудинга. Но Этельберта приходит в ужас и решает, что у ребенка начинается какая-то серьезная болезнь.

Миссис Гаррис прибавила еще, чтобы мы поскорее шли наверх, так как Муриэль собирается прочесть нам комическое описание праздника из «Волшебного царства». Муриэль - старшая дочка Гарриса, умная, бойкая девочка восьми лет; мне больше нравится, когда она читает серьезные вещи; но тут все же пришлось ответить, что сейчас мы докурим и придем, а Муриэль пусть подождет. Миссис Гаррис обещала занять ее, насколько возможно, и ушла. Лишь только дверь закрылась, Гаррис повторил прерванную фразу:

Да, положительно нам нужна перемена обстановки. Возник вопрос, как это устроить. Джордж предложил уехать якобы по делу. Такие вещи могут предлагать разве что холостяки: они воображают, что замужняя женщина не сумеет даже перейти улицу, когда ее (улицу) выравнивают паровым катком, не говоря уж о том, чтобы разобраться в делах мужа. Я знал одного молодого инженера, который решил съездить в Вену «по делу» и сообщил об этом жене. Она пожелала узнать - по какому делу. Он сказал, что ему необходимо осмотреть земляные работы в окрестностях Вены и написать о них отчет. Она заявила, что тоже поедет. Муж ответил, что считает земляные рвы вовсе не подходящим местом для прелестной молодой женщины. Но оказалось, что она сама это прекрасно понимает и вовсе не намерена ломать ноги по разным канавам и туннелям, а будет ждать его в городе: в Вене можно прекрасно провести время, ходя по магазинам и делая покупки. Выпутаться из глупого положения оказалось невозможным, и мой приятель десять дней подряд осматривал земляные работы в окрестностях Вены и писал о них отчеты для своей фирмы, решительно никому не нужные, которые жена собственноручно опускала в почтовый ящик.

Я не думаю, чтобы Этельберта или миссис Гаррис принадлежали к такому типу жен, но, хотя они и не принадлежат, к «делам» без крайней надобности все-таки прибегать не следует.

Нет? - возразил я. - Надо быть честным и прямодушным. Я скажу Этельберте, что человек не может вполне оценить свое счастье, пока оно ничем не омрачено. Я скажу ей, что решаюсь оторваться от семьи на три недели (по крайней мере), чтобы в разлуке полностью осознать, как балует меня счастьем судьба. Я объясню ей, - продолжал я, повернувшись к Гаррису, - что это тебе мы обязаны такой…

Гаррис поспешно опустил на стол стакан вина:

Я бы предпочел, чтобы ты не объяснял все так дотошно своей супруге, - перебил он, - если она начнет обсуждать подобные вопросы с моей женой, то… то на мою долю выпадет слишком много чести.

Ты ее заслуживаешь.

Вовсе нет. Собственно говоря, ты первый высказал эту мысль; ты сказал, что нерушимое счастье у домашнего очага пресыщает и утомляет.

Я говорил вообще!

Мне твоя мысль показалась очень меткой; я хотел бы передать эти слова Кларе, ведь она так ценит твой ум.

Нет, лучше не передавай, - перебил я, в свою очередь, - вопрос несколько щекотливый, и надо поставить его проще: скажем, что Джордж это выдумал, вот и все.

У Джорджа положительно нет никакого понятия о деликатности, этим он меня очень огорчает: вместо того, чтобы не медля вывести двух старых товарищей из затруднения, он начал говорить неприятности:

Вы им скажите, или я сам скажу то, что я действительно предлагал: отправиться всем вместе, с детьми и с моей теткой в Нормандию, в один старый замок, который я знаю; там чудный климат, в особенности для детей, и прекрасное молоко. Я лишь прибавлю, что вы моего плана не одобрили и решили, что одним нам будет веселее.

С таким человеком, как Джордж, нечего любезничать.

Гаррис отвечал ему серьезно:

Хорошо. Мы снимем этот замок. Ты обязуешься привезти свою тетку, и мы проведем целый месяц в недрах семейства; ты будешь играть с детьми в зверинец: с прошлого воскресенья Дик и Муриэль только о том и толкуют, какой ты чудный гиппопотам. Джея дети тоже любят, он займется с Эдгаром рыбной ловлей. Нас будет всего одиннадцать душ - это в самый раз, чтобы устраивать пикники в лесу; Муриэль будет нам декламировать, она знает уже шесть стихотворений, а остальные дети живо нагонят ее.

Джордж, в сущности, почти не способен к сопротивлению. Он сразу переменил тон, и даже не изящно: он отвечал, что если у нас хватит низости устроить такую штуку, то, конечно, он ничего не сможет сделать. К этому он прибавил, что если я не намерен выпить все красное вино сам, то и он попросил бы стаканчик.

Таким образом первый пункт выяснился. Осталось только решить окончательно - каким образом мы можем развеяться.

Гаррис, по обыкновению, стоял за море: ему была известна какая-то яхта, с которой мы могли бы отлично управиться сами без лентяев-матросов, сводящих на нет всю романтику плавания; но оказалось, что и мы с Джорджем знаем эту яхту. Она вся пропитана запахом трюмной воды, которого не может развеять и самый свежий морской ветер; негде спрятаться от дождя, кают-компания длиною в десять футов, а шириной в четыре, и половина ее занята разваливающейся печкой; утреннюю ванну приходится брать на палубе и потом ловить полотенце, которое подхватило ветром. Гаррис с юнгой взяли бы на себя самую интересную работу с парусами, а мне с Джорджем предоставили бы чистить картофель - уж я это знаю.

Мы отказались.

Ну, наймем в таком случае хорошую настоящую яхту со шкипером, - предложил Гаррис, - и будем путешествовать как аристократы.

Этому я тоже воспротивился. Уж я-то знаю, что значит иметь дело со шкипером! Его любимое занятие - стоять на якоре против излюбленного портового кабака и ждать попутного ветра.

Много лет назад, когда я был еще молод и неопытен, мне довелось узнать, чего стоит «плавание» на наемной яхте со шкипером. Три обстоятельства вовлекли меня в эту глупость: во-первых, я по случаю хорошо заработал; во-вторых, Этельберте ужасно захотелось подышать морским воздухом, и в третьих, мне попалось на глаза заманчивое объявление в газете «Спортсмен»:

«Любитель морского спорта. - Редкий случай! «Головорез», 28-тонный ял. Владелец судна из-за внезапного отъезда согласен отдать свою «борзую моря» внаем на какой угодно срок. Две каюты и кают-компания; пианино Воффенкопфа; вся медь на судне новая. Условия: 10 гиней в неделю. Обращаться к Пертви и К°, Бокльсберри».

Это объявление волшебным образом обращало въявь мои тайные мечты. «Новая медь» меня не интересовала: нас устроила бы и старая, даже без чистки, но «пианино Воффенкопфа» меня покорило!.. Я представил себе Этельберту, наигрывающую в вечерний час мелодичную песню с припевом, который стройно подхватят голоса команды… А наша «борзая моря» несется легкими скачками по серебристым волнам…

Я взял кеб и немедленно разыскал третий номер по Бокльсберри. Мистер Пертви оказался ничуть не гордым джентльменом; я нашел его в конторе довольно скромного вида на третьем этаже. Он продемонстрировал мне изображающую яхту акварель: «Головорез» шел крутым галсом, палуба была наклонена к воде почти под прямым углом; на ней не было ни души - все, очевидно, сползли в море. Я обратил внимание хозяина яхты на такое неудобство положения судна, при котором пассажирам, только и оставалось, что прибивать себя к палубе гвоздями; но он отвечал, что «Головорез» изображен в ту минуту, когда он «огибал» какое-то опасное место на гонках, на которых взял приз. Об этом мистер Пертви поведал таким тоном, словно это событие известно всему миру; поэтому мне не захотелось расспрашивать о подробностях. Два черных пятнышка на полотне возле рамы, которые я принял сначала за мошек, оказались яхтами, пришедшими вслед за «Головорезом» в день знаменитой гонки. Фотографический снимок того же судна, стоящего на якоре в Гревзенде, производил меньшее впечатление, но так как все ответы на мои вопросы удовлетворили меня, то я сказал, что нанимаю яхту на две недели. Мистер Пертви нашел такой срок очень подходящим: если бы я захотел заключить договор на три недели, то ему пришлось бы мне отказать, но двухнедельный срок замечательно удачно совпадал со временем, которое было уже обещано после меня другому любителю спорта.

But the picturesque object is obtained of dividing each University into some dozen or so separate companies of students, each one with its distinctive cap and colours, and, quite as important, its own particular beer hall, into which no other student wearing his colours may come.
The chief work of these student companies is to fight among themselves, or with some rival Korps or Schaft, the celebrated German Mensur. The Mensur has been described so often and so thoroughly that I do not intend to bore my readers with any detailed account of it. <…>
A Frenchman or a Spaniard will seek to persuade you that the bull-ring is an institution got up chiefly for the benefit of the bull. The horse which you imagined to be screaming with pain was only laughing at the comical appearance presented by its own inside. Your French or Spanish friend contrasts its glorious and exciting death in the ring with the cold-blooded brutality of the knacker’s yard. If you do not keep a tight hold of your head, you come away with the desire to start an agitation for the inception of the bull-ring in England as an aid to chivalry. No doubt Torquemada was convinced of the humanity of the Inquisition. To a stout gentleman, suffering, perhaps, from cramp or rheumatism, an hour or so on the rack was really a physical benefit. He would rise feeling more free in his joints-more elastic, as one might say, than he had felt for years. English huntsmen regard the fox as an animal to be envied. A day’s excellent sport is provided for him free of charge, during which he is the centre of attraction.
Use blinds one to everything one does not wish to see. Every third German gentleman you meet in the street still bears, and will bear to his grave, marks of the twenty to a hundred duels he has fought in his student days. The German children play at the Mensur in the nursery, rehearse it in the gymnasium. The Germans have come to persuade themselves there is no brutality in it-nothing offensive, nothing degrading. Their argument is that it schools the German youth to coolness and courage. If this could be proved, the argument, particularly in a country where every man is a soldier, would be sufficiently one-sided. But is the virtue of the prize-fighter the virtue of the soldier? One doubts it. Nerve and dash are surely of more service in the field than a temperament of unreasoning indifference as to what is happening to one. As a matter of fact, the German student would have to be possessed of much more courage not to fight. He fights not to please himself, but to satisfy a public opinion that is two hundred years behind the times.
All the Mensur does is to brutalise him. There may be skill displayed-I am told there is,-but it is not apparent. The mere fighting is like nothing so much as a broadsword combat at a Richardson’s show; the display as a whole a successful attempt to combine the ludicrous with the unpleasant. In aristocratic Bonn, where style is considered, and in Heidelberg, where visitors from other nations are more common, the affair is perhaps more formal. I am told that there the contests take place in handsome rooms; that grey-haired doctors wait upon the wounded, and liveried servants upon the hungry, and that the affair is conducted throughout with a certain amount of picturesque ceremony. In the more essentially German Universities, where strangers are rare and not much encouraged, the simple essentials are the only things kept in view, and these are not of an inviting nature.
Indeed, so distinctly uninviting are they, that I strongly advise the sensitive reader to avoid even this description of them. The subject cannot be made pretty, and I do not intend to try.
The room is bare and sordid; its walls splashed with mixed stains of beer, blood, and candle-grease; its ceiling, smoky; its floor, sawdust covered. A crowd of students, laughing, smoking, talking, some sitting on the floor, others perched upon chairs and benches form the framework.
In the centre, facing one another, stand the combatants, resembling Japanese warriors, as made familiar to us by the Japanese tea-tray. Quaint and rigid, with their goggle-covered eyes, their necks tied up in comforters, their bodies smothered in what looks like dirty bed quilts, their padded arms stretched straight above their heads, they might be a pair of ungainly clockwork figures. The seconds, also more or less padded-their heads and faces protected by huge leather-peaked caps,-drag them out into their proper position. One almost listens to hear the sound of the castors. The umpire takes his place, the word is given, and immediately there follow five rapid clashes of the long straight swords. There is no interest in watching the fight: there is no movement, no skill, no grace (I am speaking of my own impressions.) The strongest man wins; the man who, with his heavily-padded arm, always in an unnatural position, can hold his huge clumsy sword longest without growing too weak to be able either to guard or to strike.
The whole interest is centred in watching the wounds. They come always in one of two places-on the top of the head or the left side of the face. Sometimes a portion of hairy scalp or section of cheek flies up into the air, to be carefully preserved in an envelope by its proud possessor, or, strictly speaking, its proud former possessor, and shown round on convivial evenings; and from every wound, of course, flows a plentiful stream of blood. It splashes doctors, seconds, and spectators; it sprinkles ceiling and walls; it saturates the fighters, and makes pools for itself in the sawdust. At the end of each round the doctors rush up, and with hands already dripping with blood press together the gaping wounds, dabbing them with little balls of wet cotton wool, which an attendant carries ready on a plate. Naturally, the moment the men stand up again and commence work, the blood gushes out again, half blinding them, and rendering the ground beneath them slippery. Now and then you see a man’s teeth laid bare almost to the ear, so that for the rest of the duel he appears to be grinning at one half of the spectators, his other side, remaining serious; and sometimes a man’s nose gets slit, which gives to him as he fights a singularly supercilious air.
As the object of each student is to go away from the University bearing as many scars as possible, I doubt if any particular pains are taken to guard, even to the small extent such method of fighting can allow. The real victor is he who comes out with the greatest number of wounds; he who then, stitched and patched almost to unrecognition as a human being, can promenade for the next month, the envy of the German youth, the admiration of the German maiden. He who obtains only a few unimportant wounds retires sulky and disappointed.