«Я просто живу и наслаждаюсь каждой секундой», - говорит Мила. - «Лишь в одном уверена на 100% : сегодня и сейчас я счастлива и безгранично довольна своей жизнью, а это ли не самое главное?!» - Лена Шалфей, 09 Апр 2012 г.

Первое фото - из блога другой путешественницы: sarepa.com

Восполняю временное отсутствие собственных путешествий путешествиями по Интернету. Увлекательное, надо сказать, занятие! Пока я тут тихонько собираюсь с силами и коплю вдохновение, народ активно перемещается по миру. И таких людей много, и, судя по всему, с каждым годом становится все больше. Это не может не радовать! Мир становится шире и доступнее!

Поэтому пора открывать новую рубрику «Жизнь в путешествиях». Очень хочется рассказывать о людях, которые привлекли мое внимание. Может быть, я не совсем объективна в своих предпочтениях, и где-то бродят более «крутые» и искушенные путешественники, но для меня важнее личная симпатия.

И я абсолютно уверенна, что в Интернете время конкурентов безвозвратно уходит в прошлое и уступает место времени единомышленников и партнеров. Так что, знакомьтесь - это Мила.

Девушка, родом из Минска, самостоятельно путешествующая по миру. Мила, рассказывая о себе, мило шутит, как замечательно быть гражданином Белоруссии и платить за визу почти в каждую страну. Но разве могут подобные мелочи помешать осуществлению мечты?

А ведь могло бы быть и по-другому… Мила работала главным бухгалтером сначала в Минске, потом в Москве, имела серьезную зарплату, собственный кабинет и перспективы продвижения по службе. И даже собиралась продолжить обучение в университете в Швеции, как собственно и подобает всем серьезным и думающим о будущем девушкам!

Вот только будущее никак не хотело укладываться в правильные, но, увы, не всем подходящие представления о счастливой жизни.

В итоге, Мила отправилась в путешествие, которое с небольшими перерывами продолжается и по сей день. Сначала разминка по Европе, а с января 2011 жизнь и путешествие стали одним целым. Причем, осваивала она все премудрости такой жизни по ходу передвижения по миру - не строила никаких особенных планов, не разрабатывала сложных маршрутов, совершала ошибки, попадала в разные ситуации, а, главное, приобретала бесценный опыт, о котором очень искренне и открыто рассказывает в своем блоге о бюджетных путешествиях по Латинской Америке и ЮВА

Я зачитываюсь!

Именно с юго- восточной Азии и началось путешествие. Малайзия, Таиланд, Филиппины…Новые места, новые люди, интересные знакомства, а главное - другое восприятие жизни - не погоня за светлым будущим на запредельных скоростях, а спокойное и вдумчивое проживание настоящего.

Сейчас Мила в Латинской Америке и собирается там пробыть…а, собственно, она и сама точно не знает сколько. «Я просто живу и наслаждаюсь каждой секундой», - говорит Мила. - «Лишь в одном уверена на 100% : сегодня и сейчас я счастлива и безгранично довольна своей жизнью, а это ли не самое главное?!»

Нину Дорошину до сих пор любят и помнят все поклонники советского кинематографа. Именно Дорошина исполнила роль Надежды в комедии Владимира Меньшова «Любовь и голуби». Этот фильм числится одним из последних в послужном списке актрисы. Однако умерла Дорошина только через 36 лет после премьеры картины.

«Любовь и голуби» до конца жизни

Несмотря на то, что в последние годы Дорошина нечасто снималась в кино, она продолжала выступать на сцене родного «Современника». В этот театр Нина Михайловна пришла еще в конце 50-х. Кстати, в «Современнике» Дорошина тоже играла в пьесе «Любовь и голуби», а в 1983 году даже получила первую премию за эту работу на всесоюзном театральном фестивале. Вот только роль ее мужа Василия на театральной сцене исполнял Геннадий Фролов, а не Александр Михайлов.
Спектакль пользовался большим успехом. Причем во многом благодаря Нине Дорошиной. Постановка значилась в афишах «Современника» до 2015 года, пока не была снята из репертуара. Тогда Дорошиной было уже за 80, и в прессе то и дело появлялись заметки о плохом самочувствии актрисы и одиночестве.

Племянница и сердобольные соседи

Так в 2017 году СМИ распространили информацию о том, что у Нины Дорошиной отказали ноги. Якобы артистка не может передвигаться самостоятельно, а помочь ей некому. С Олегом Далем Дорошина развелась почти сразу после регистрации в ЗАГСе, а второй супруг Нины Михайловны скончался в 2004 году. Детей артистка так и не родила. Тем не менее помощница у Дорошиной была. Это дочь ее родного брата Олеся.
Олеся Дорошина ухаживала за тетей и опровергла слухи об одиночестве актрисы. Нина Михайловна действительно лежала в больнице из-за проблем с позвоночником, а позже по поводу болей в сердце. Но одинокой никогда не была. Кроме Олеси за Ниной Михайловны присматривали сердобольные соседи, да и гости у знаменитости бывали постоянно. Дорошина не хотела никого обременять и, несмотря на возраст, предпочитала жить самостоятельно. Но как назло свой последний час артистка действительно встретила тогда, когда никого из родственников не оказалось рядом.

Остановка сердца

Накануне смерти 20 апреля 2018 года Дорошина почувствовала себя плохо: снова беспокоило сердце. Врачи «скорой помощи», прибывшие на вызов, настаивали на госпитализации, но актриса ехать в больницу отказалась. Нина Михайловна сказала, что будет лечиться дома. В тот же день актриса даже умудрилась успокоить почитателей своего таланта, сказав журналистам, что чувствует себя лучше.
Однако уже утром 21 апреля Нины Михайловны не стало. По свидетельствам соседей, Дорошина громко закричала, и они бросились в квартиру актрисы. Дверь оказалась открытой настежь, а сама Дорошина держала руку на груди и тяжело дышала. Жильцы тут же вызвали докторов, но, несмотря на то, что бригада медиков прибыла довольно быстро, спасти 83-летнюю артистку не удалось: ее сердце остановилось навсегда.

Смешные истории:
8 дней
Лето, море, пляж.
Лежу, накрыв лицо мокрой бейсболкой и сквозь ржавые дырочки наблюдаю за солнцем. Из-за головы долетает чей-то разговор:
Он:
- Скажи, только честно, как думаешь, Денис хоть немного уже привык ко мне?
Она:
- Ну конечно же, о чем ты спрашиваешь!? Я даже сама удивляюсь, как он так быстро к тебе раскрылся. За какую то неделю вашего знакомства, уже папой называет.
Он:
- Не неделю, а уже восемь дней. А ты думаешь, что с года он меня совсем не помнит? Все же зов крови:
Она:
- Ну разумеется, нет. Что он может помнить, если ему и годика не было? Я ему, конечно, показывала твои фотографии, но это совсем другое.
Он:
- Вот, веришь ли, я там год за годом каждую минуту отсчитывал, чтобы только поскорее его увидеть. Так вот себе все и представлял - Ты, Дениска, Я и море: Почти каждую ночь эта картина снилась:

Тут уж мое любопытство пересилило, я сел на своем шезлонге и к радио-спектаклю добавилась картинка.
- обычная морская красотка лет тридцати, а вот - персонаж поинтересней. Голова седая, но сам не старый еще. Никак не старше сорока. Самые большие пустующие площади на нем - были щеки и лоб, а во всех остальных местах немыслимое количество синих тюремных. И их было так удивительно много, как будто он контрабандист татуировок и перевозит их на себе через границу:
Тут тебе и купола и карты и звезды и даже голые красотки с бокалами в руках. Одним словом, если нечего почитать на пляже - такой сосед вполне выручит, не даст скучать до ужина:
вглядываясь в тихое море, с умилением в голосе заговорил:
- Ты посмотри, как наш Дениска плывет, молодец какой, прямо в волны лезет.
пристально глядя на восхищенного мужа:
- Ой, а у тебя в глазах даже слезы заблестели. Размяк, старый разбойник.
, плохо сдерживая дрожь в голосе:
- Денис - это самое дорогое, что у меня есть в этом мире. Ну и ты конечно тоже. Я за него любого убью. Теперь все у нас будет по-другому, вот увидишь. Прошло всего только восемь дней, а впереди еще целая счастливая жизнь:

Вдруг из моря выскочил и примчался мокрый пацанчик лет шести, с надувным дельфином в руках:
- Папа! Папочка! Ты видел как я там плавал!?
широко улыбнулся, показав золотой зуб, поцеловал сына и ответил сладким голоском волка изображающего бабушку:
- Конечно же видел, Дениска. Ты плавал лучше всех в целом море.
Потом развернул большое махровое полотенце, закутал холодненького мальчика и стал вытирать торчащие мокрые волосенки.
Денис, веселясь и вырываясь:
- Папочка, а можно я еще пойду поплаваю?
, улыбнулся и глядя на сына влюбленными глазами, ответил медовым голоском:
- Сынок, да куда тебе опять плавать? Погрейся хоть. Ты же совсем замерз, ептыть

Гляди! - сказала она, не дав мне и вставить слова. - Мне надели чулки. Настоящие.

И она подняла чуть выше колен подол длинного белого платья.

Я всегда видел Соланж в босоножках с исцарапанными икрами. И знал историю каждого ее шрама. Я был поражен видом этих незнакомых ножек, выпорхнувших из муслиновой клетки. Как ноги взрослых дам.

Потрясно! - воскликнул я. - А как они держатся?

Моя кузина бесцеремонно задрала платье и нижнюю юбку до самого пупка. Я долго молчал в восхищении перед невероятным переплетением резинок и лент. Между жестким поясом и темной каймой чулок оставались светлые полоски тела, и Соланж в таком снаряжении показалась мне - сам не знаю почему - весьма уязвимой.

Это тебе не помешает преклонить колена?

Вместо ответа она вскинула вытянутую ногу до уровня моих глаз.

Свободной рукой - другой она держала скомканный подол вздернутого платья - она дважды щелкнула резинкой подвязок по голой коже.

Отец позвал нас, и мы бегом спустились в гараж. По дороге, сидя рядом с Соланж, я не мог отогнать мысли о резкой границе шелка под белым муслином ее платья. Несколько раз, как бы из нежности, я опускал свою руку в перчатке на ее бедра. От выбоин на дороге они слегка колыхались. Соланж не сопротивлялась. По приезде в церковь нас разделили. Девочек в одну сторону, мальчиков в другую; расставили для процессии по росту, и старые девы сунули нам в руки длинные позолоченные свечи.

Их скоро зажгут. Но будьте поосторожней с вуалями ваших подруг.

И действительно, в нашем городе во время одного из причастий девочка запуталась в платье, споткнулась о подсвечник и подожгла свою вуаль. Она отделалась легкими ожогами, обгорели у нее и волосы, но возникшая в церкви паника так всполошила горожан, что даже после нескольких лет о торжественных причастиях говорили с опасением. Епископат, конечно, свечи не запретил, но в дни процессий вызывал пожарников, а нам все уши прожужжали предупреждениями.

А было бы здорово, - говорили мы, - поджечь этих трясунов!

Но ни один из нас не решился на такое, и в этот день мы держали свечи с предосторожностями. Мы в строгом порядке вошли в церковь под вой органных труб и восхищенные взгляды родителей. Наш длинный черно-белый кортеж растянулся на весь неф, и вскоре каждый уже стоял на коленях перед своим молитвенным местом. Началась служба, потом на кафедру влез аббат. Он долго-долго говорил о чистоте:

- … и если вы походите на полевые лилии в их девственной белизне…

В поле я никогда не видел иных цветов, кроме васильков и маков. Но наш аббат буквально вцепился в эти лилии, забывая даже о святой Троице. Он то и дело твердил нам о них.

Месса тянулась в полном соответствии со звуками органа. Мы спели несколько псалмов, потом нас подняли для причастия. Операция проходила, как военный парад: аббат работал хлопушкой; при каждом хлопке четыре мальчика и четыре девочки покидали свои места и выходили в центральный проход. А возвращались вдоль боковых часовен. Я стоял в последних рядах и по мере того, как проходы впереди пустели, рассчитывал шансы на встречу с Соланж у алтаря.

Если примем причастие вместе, - говорил я себе, - то это знак супружества.

Я был возбужден, но порядок церемонии нарушил мои планы. В нескольких метрах перед собой я увидел свою кузину Соланж на коленях на ступеньках хора рядом с толстым дурачком Жан-Шарлем. Это было просто оскорбительно! Чтобы утешиться, я уставился на темные швы ее чулок на открытых пятках. Я представлял себе их подъем по ножкам Соланж до тех полосок бледной кожи, которые она мне показала утром. Через несколько минут и я оказался на коленях рядом с пигалицей в бумажных носках! Когда я вернулся на место, присутствующие уже пели заключительное «Я - христианин», а мы из баловства по традиции переделывали христианина в кретина…

Затем все устремились к выходу, и отец отвез нас с Соланж к обеду, на котором собрались оба семейства. Взрослые ели, пили, разговаривали, не обращая на нас ни малейшего внимания, а когда добрались до десерта, настало время отправляться к вечерне. Нам быстро отрезали по куску пирога, но никто из взрослых не выразил желания пойти вместе с нами. А мы и не просили этого, поскольку уже давно решили вечером в церковь не ходить.

Мы с кузиной любили при любой возможности убегать на окраину городка, где сады и виноградники с редкими домишками напоминали деревню. Вдоль полей и живых изгородей змеились тропки. В конце апреля земля уже покрылась зеленью, а нам был известен плохо огороженный, но укрытый густым кустарником сад, где первой расцветала одна вишня. Мы часто ходили туда и назначали у ее подножия тайные свидания; мы очень любили это место.

Думаешь, мы можем туда пойти?

Конечно! Вряд ли они устроят перекличку!

И мы, держась за руки, весело отправились к нашей воскресной вишне. Стояла чудесная погода, на душе было легко и весело. Дерево ждало нас, убранное цветами.

Обычно мы садились в траву спиной к стволу и глядели сквозь ветви в небо. Тогда мы и делились тайнами, будущими проектами пожениться и обзавестись множеством детишек, которым никогда не придется ходить в школу. Но в тот день Соланж боялась испортить свое праздничное платье.

Сними его, черт подери!

Утренние картины пробежали у меня в голове, когда она без всякого жеманства задрала подол платья и уселась на рядом со мной.

Дай мне еще раз посмотреть на твои чулки.

Если ты меня поцелуешь.

Ну что за мания у этих девчонок целоваться по всякому поводу! Им подходит любой предлог. Играешь в салки, в прятки, в фанты с девчонками, а они норовят все время целоваться. Их надо целовать и когда они плачут, и когда они счастливы, и когда им дарят подарки, и когда они первые в учебе. Я с неудовольствием подчинился, надеясь на доброе, вознаграждение.

А вторую щеку! - приказала кузина.

Ты разве говорила про две щеки?

Ах вот как! У меня же две ноги? И не пытайся заодно глядеть на мои трусики!

Соланж медленно сдвинула платье с горок согнутых коленей и снова обнажила верхнюю часть ляжек. Она не менее моего была взволнована неизвестным зрелищем, открывающимся глазам. Еще никогда мы не были столь невнимательны к нашему саду, к раннему снегу цветов, усыпавшему вишню. Мы вместе открывали тайны иной природы.

Ты думаешь, что все женщины таскают такие штуковины?

Это и есть самый шик! Но каждый день они носят простые резинки, - Неумелыми пальцами я оценил мягкость шелка, крепость подвязок; я подсунул под чулок ладонь и не понимал, откуда во мне замешательство.

Поосторожней, - сказала кузина, не останавливая меня, - эти у меня первые. Еще порвешь.

Неожиданное появление садовника на тропе, вьющейся вокруг наших владений, напомнило о том, что прошло немало времени. Держась за руки, мы пустились в обратный путь, и прохожие окидывали нас нежными взглядами.

Как они милы, - раздавалось вслед нам, - ну прямо юные супруги.

Мы во весь дух неслись по аллеям и тропкам из страха, что наша проделка вскроется.

Когда я улегся в постель после столь богатого переживаниями дня, я быстро уснул и меня посетили странные сновидения.

Насколько я помню, вначале перед моими глазами промелькнули, как облака на небе, груды тюля, муслина, множество вуалей. Их тихонько трепал ветер, и за ними иногда появлялся неф нашей церкви, открытый всем небесам и лишенный всяческой торжественности - то был каркас огромной готической церкви, в стенах которого стелилось усаженное лилиями поле. Лилии росли повсюду в изобилии, покрывали скамьи, молитвенные места, лезли на кафедру и колыхались, как колосья под дыханием бурного ветра. Потом я увидел себя в костюме первого причастия - я был маленьким и стоял в глубине аллей лилий. Я шел вперед мелкими шажками, благочестиво опустив глаза и держа двумя руками свечу. Я подходил ближе, рос на глазах, росла и моя свеча, она росла рывками под звуки органа. Небо и церковь звенели от музыки. Моя золоченая свеча все росла, и вскоре пламя вырвалось за пределы церкви и осветило все небо. Потом я увидел в облаках свою кузину - она плыла в своем белом прозрачном платье. Ее вдруг разом охватил огонь, она превратилась в факел в небе, и огонь совершенно раздел ее. Я проснулся в неописуемом состоянии, а в церкви из моего сновидения продолжали падать цветы вишни, усыпая истоптанное поле лилий.

Перевод А. Григорьева

Жюль Ромен

ЛУЧШЕ, ЧЕМ СЛАДОСТРАСТЬЕ

Целомудрие - всего лишь уловка, придающая истинную ценность полному растворению в любви.

Анри де Ренье

Все утро следующего дня мы посвятили прогулкам. Люсьенна выглядела счастливой. Но говорила мало, а по сторонам глядела с рассеянностью. В наших планах было покинуть Руан сегодня вечером, если у нас сложится достаточно полное представление о городе. Поскольку надо было предупредить гостиницу, я в полдень спросил у Люсьенны, что она решила.

Ее взгляд остановился на мне. Лицо зарозовело, словно освещенное заревом вчерашнего пожара. Она задумалась.

Когда мы уезжаем?

Кажется, в пять часов.

Придется закончить осмотр города во второй половине дня?

Да, но знать мы его будем так же плохо. Может, поедем завтра?

Я почувствовал ее облегчение от того, что отъезд отложен. За завтраком, не задавая вопроса в лоб, я попытался выяснить, чего она хочет.

Если спешки нет, мы могли бы немного отдохнуть перед тем, как снова начать наши блуждания по городу?

Она кивнула, и я прочел в ее взгляде: «Почему нам не хватает мужества признаться, что нам на все наплевать, на этот город, на его памятники, на продолжение путешествия, а больше всего нам хочется вернуться в наше новое царство плоти. Разве о чем-нибудь другом мы думали все утро? Неужели у нас еще есть силы ждать?»

Под предлогом отдыха я дал возможность Люсьенне подняться в номер первой. Как бы отдавая суеверную дань вчерашнему ритуалу, я заставил себя задержаться на четверть часа. Она ждала меня одетой и принаряженной, как вчера. С природной грацией она уселась на канапе. Я опустился перед ней на колени.

Она расстегнула корсаж платья. Ее прекрасная грудь выпорхнула из-под ткани навстречу мне. В считанные мгновенья мое восхищение достигло вчерашней отметки. И я возобновил свое поклонение перед плотью Люсьенны.

Мне хотелось большего, я желал полнее выразить себя. Я, бывавший часто поспешным и яростным самцом, более склонным немедленно получить наслаждение от женщины, не заботясь о ее капризах и удовольствии, забыл о торопливости. Я обожал не только тело Люсьенны, но и ее желания, ее устремления. Я решил, что позволю ей вести меня по ее плоти и по плоти моей всеми теми путями, которые она выберет до того момента, когда она сольется со мной в единении, уже ставшем для меня столь важным и заранее насыщенным такими ощущениями и таким безмерным наслаждением, что казалось кощунственным сокращать восхитительную подготовку к нему.

Могло ли мне, опытному мужчине, прежде считавшему себя искушенным, прийти в голову, что «плотские вещи» могут подняться на такую высоту без особых уловок только потому, что юная девушка, которой помогали ее чистота и уникальный женский дар, сумела взглянуть на эти вещи открыто и честно измерила всю глубину их? Быть может, у меня уже возникало предчувствие с одной из прежних любовниц. Когда мои ладони скользили по ее ягодицам и груди, увлекавшим меня в яростную схватку, я уже в чем-то оставлял позади сладострастье и почти проникался религиозным отношением к плоти. Но то путешествие терзало мою совесть. Я считал религию плоти сомнительной и проклятой. Мне казалось, что я соскальзываю ниже привычного мира (в каком-то смысле попадаю в адский круг). Пьянящее чувство наслаждения меня не успокаивало. И каждый раз я ждал ужасно трезвого пробуждения, о котором так хорошо писал Бодлер.

Вместо этой плотской лихорадки, горькой и враждебной моему существу, Люсьенна, словно грудью, поила меня вдохновением, которое дух мой никак не ограничивал - я мог бы сравнить его с тем состоянием души, которое ценится больше всего за интеллектуальное содержание.

Несколько раз в жизни мне казалось, что я испытываю нечто возвышенное. И, стоя на коленях перед Люсьенной, гордый тем, что вижу перед собой лицо, на котором отражалось все обожание, что я вложил в ласкание ее груди, я ощущал возвышенность чувств, а не банальную ярость желания.

Она, в свою очередь, обнажила мою грудь - ее губы медленно пробегали по моей коже, она едва дышала, и я вдруг испугался, что ей нужен такой же отдых, какой потребовался и накануне. Я внимательно вглядывался в ее лицо. После короткого мгновения замкнутости оно оживилось. Я понял, что мы можем покинуть это неудобное канапе, не нарушив очарования. Я почти донес ее до постели.

Она притянула меня к себе и уложила рядом. Ее ладони нежно охватили мою голову. Она направляла мои губы ниже груди, приглашая продолжить исследование ее тела. И пока одна ее ладонь лежала на моем затылке, едва заметными усилиями подталкивая меня, другая ладонь потихоньку отодвигала одежды. Мои губы опустились до талии, до первых изгибов бедер и живота. Я соткал целый пояс ласк, то убыстряя, то перекрещивая дорожки, по которым скользили мой язык и губы. Я задерживал поцелуи на уголках мягкой и нежной плоти. Мой рот, мой язык словно сливались с ними - тело принимало меня без сопротивления, почти поглощая. Не надо было большого воображения, чтобы представить себе некое, уже состоявшееся, слияние наших тел - по легким вскрикиваниям Люсьенны я понял, что она ощущает то же самое. Одежды скользили все ниже, чуть обгоняя мои поцелуи. Не заспешил ли я вдруг или только подчинялся Люсьенне? Она обнажалась все быстрее, словно по границе одежд бежал огонь, ускоряющий свой бег по кустарникам под дуновением ветра. Я добрался до границ ее сокровенного женского естества. Я уже ощущал пленительный аромат, исходивший от мягких шелковистых волосков; аромат этот стал для меня уже привычным, как и голос ее, но я вдыхал его словно впервые, с дрожью во всем теле.

Люсьенна с силой нажала мне на затылок, заставляя оторваться от живительного источника. Я уступил силе. И, не отрывая губ от тела, пересек его снизу вверх, скользнул по ложбинке меж полушарий ее грудей - наши губы слились.

И пока я целовал ее, она сбросила свои одежды. Я оторвался от ее губ, чтобы насладиться видом ее обнаженного тела. И не мог не подивиться удивительной красоте его. Мой ум оценил эту идеальную наготу еще до того, как глаза удостоверились в ней.

Зрелище было столь волнующим и так радовало сердце, приводя меня в состояние идолопоклонника, что меня охватило страстное желание замучать это тело ласками. Но Люсьенна нуждалась в короткой передышке. И я сдержал свой порыв, только смотрел на нее и ласкал одними глазами. Вынести эту ласку ей, похоже, было трудней, чем все прочие. Тело ее как бы сжалось. Она отвернулась, словно искала убежища. Она сжала ноги. Прикрыла рукой лоно. Хотя мне показалось, что она не желала этого возврата целомудрия, считая свой порыв слабостью и изменой царству плоти.

И резким движением убрала руку с лона. Ее ноги чуть разошлись, почти открылись. Но усилие это вызвало у нее дрожь. Она снова собралась, сжала бедра. Ее ладонь едва вновь не закрыла лона. Я трижды нежно поцеловал шелковистые волоски.

Она вздрогнула.

Знаешь, - сказал я, - нет женщины прекраснее тебя.

И словно в благодарность или пытаясь скрыть свою застенчивость, она сплела руки на моей шее и несколько раз поцеловала. Потом опустила голову, лаская мою грудь, словно настал ее черед совершать открытия и поклоняться. Она следовала тому же ритуалу, что и я, спускаясь вниз по плоти и потихоньку освобождая ее от одежды.

Я был счастлив, но немного побаивался. Не вызовет ли внезапная встреча этой только что родившейся женщины с мужским, яростным в своей наивности желанием, если не чувство смешного - она была слишком возвышенна, чтобы думать о смешном - то чувство какого-то животного уродства, которое пробудит ее от сказочного опьянения, в которое мы со вчерашнего дня погружались вместе с ней. Я подумал, а не будет ли более мудрым, и даже совершенно естественным, отдаться возбуждению притворства с моей стороны не могло и быть - и тут же перейти к обладанию.

Однако предстоящее испытание, возбуждающее мою чувственность, даже интересовало меня своей опасностью. Я повторял себе, что мой ум, не терявший математического склада даже в моменты безумства, не согласится уйти от решения задачи, изменив исходные данные. Поскольку я с возбуждением последовал за Люсьенной в открытии этих плотских вещей, было ли элегантным, в интеллектуальном смысле этого слова, уйти в сторону в решающий момент?

Но уже было поздно. Люсьена обнажила меня и инстинктивно отстранилась. Я ощутил беспокойство. Но она отстранилась не резко, не отвернула взгляда - напротив, глаза ее стали пламенными и серьезными. Она вдруг прижалась головой к моему плечу, спрятав лицо от меня, и с горячим придыханием шепнула мне на ухо:

Муж мой.

Послушай. Есть вещи, которых я никогда не понимала, а теперь поняла. Знаешь… Я читала (можно быть мудрецом и читать об этом), я читала, что в некоторых античных обществах женщины поклонялись приапу, делали из него культ. Я не могу сказать, что была возмущена. Это было для меня странным, столь же далеким, как древние безумства, как жертвы Молоху. И вот…

И вот… - она еще глубже спрятала лицо и вздрогнула с головы до ног, - и вот! я не подозревала, что он может быть… так прекрасен, обладать столь ужасной и нетерпеливой красой. Я всю жизнь буду помнить, с каким порывом ты вчера смотрел на мою грудь. Это сильнее меня. Я злюсь на себя, что мне не хватило мужества раскрыться перед тобой так, как сделал это ты, мой муж… у меня еще нет этого мужества. Но я поклоняюсь… - слово, огненным шаром ширилось в ее вздымающейся груди, - … я охвачена обожанием, как античная женщина…

Она задыхалась. Ее сердце боролось само с собой Я сбросил с себя одежды.

Хоть один поцелуй, - прошептала она.

Ее опасливый и быстрый поцелуй походил на поцелуй с которым прикладываются к ногам идола; потом она откинулась на спину, ее ноги раскрылись, и она привлекла меня к себе.

И стоило мне войти в нее, как из ее груди вырвался долгий и ровный звук, и крик, и прерывистое дыхание, воркование и хрип одновременно. И одного этого стона хватило бы мне, чтобы исторгнуть спазм наслаждения, но я в невыносимом возбуждении все же смог отдалить его.

Морис Понс

СЛОВНО НОВОБРАЧНЫЕ

Самые сладкие наслаждения те, на которых не кончается надежда.

Дюк де Леви

Раньше гувернантками у нас служили молодые англичанки, и мы, по привычке, когда она приехала, назвали ее «мисс». Она немедленно поправила нас, сказав, что по-немецки девушек называют «фройлен».

И мы стали звать ее мисс Фройлен. На самом деле ее звали Блюменфельд, и это имя очень подходило к ней. Она напоминала нам нашу деревню: за исключением пшеничных снопов, скошенных летом на наших глазах и увезенных крестьянами на тяжело груженных телегах, мы никогда не видели ничего светлее ее волос; ярко-красные губы соперничали с самыми яркими цветами, а голос журчал, как река. Я до сих пор слышу его:

Это же неразумно! Разве можно сказать по-французски: мадмуазель девушка?

И мило добавляла:

И не такая я уж девушка!

Мы не знали, как следовало понимать ее. Летом дом был заполнен детьми, и их крики разогревали дом, как солнце. Днем мы укрывались на террасах в тени листвы.

Мисс Фройлен следила за нами сквозь длинные ресницы. Она делала вид, что читает один из французских романов, которые подбирал для нее наш дядя, хотя больше любила спать на залитом солнцем шезлонге.

Была она в эти мгновения так прекрасна своим безразличием дикорастущего растения, что никто не осмеливался потревожить ее.

Даже ходившие мимо солдаты с удовольствием разглядывали спящую, но ни один ни разу - не странно ли! - не обратился к ней. Быть может, они опасались, что, проснувшись, она поправит одежды.

Разве можно так выставляться перед мужчинами! - возмущалась наша тетка-святоша.

Когда я передавал ее слова мисс Фройлен, то слышал простой ответ:

А разве я не красива?

Для меня особенно дорогим было отсутствие в ней стыдливости, смущавшей меня больше, чем солдат. Суровое воспитание моих кузин было следствием того, что я видел лишь их сжатые коленки, на которые они то и дело натягивали свои юбки. Они ненавидели мисс Фройлен за то, что она была красива и не краснела, открывая то, что их приучили скрывать.

Еще бы, - скрипели они, - иностранка!

А мои двоюродные братья гордо произносили непонятное мне слово и высказывались с еще большей строгостью:

Растлительница, спит по ночам без рубашки…

Откуда ты знаешь?

Нянька говорила. Когда она стирает белье…

Короче говоря, она вносила скандальную нотку в мир нашего детства. Но я считал, что скандал этот соблазнительный и плохого в нем ничего нет.

Я любил по утрам стучаться в дверь мисс Фройлен: она ни разу не заставила меня ждать. Я был допущен к ее пробуждению, к ее туалету.

То, что женщины во Франции называют комбинацией, происходит и от юбки, и от бывшего лифчика. Мисс Фройлен привезла с родины странные коротенькие комбинации из легкой ворсистой ткани - полу рубашечки, полупанталончики со шнуровкой на талии. То был ее любимый утренний наряд, о бесстыдстве которого она не подозревала: верхняя часть плотно облегала грудь, низ застегивался на пуговички.

Другая бы показалась в этом наряде неуклюжей. Но мисс Фройлен была так красива и так чиста, что даже немецкое белье не портило ее очарования.

Каждое утро она с веселым смехом заключала меня в объятия и ощущала странное удовольствие, нанося чувствительные уколы моей невинности, когда тесно прижимала меня к себе и называла по-немецки то «сахарком», то «скрипочкой».

От избытка этой ласки, которую вовсе не считал пустой, я наслаждался этим утренним баловством и в чистоте своего сердца не подозревал, что у любви есть и иные привилегии. Я верил, что был возлюбленным восхитительной любовницы.

Я любил надевать на нее обувь, ибо тогда она, сидя на краю кровати в коротенькой рубашке, отдавала свои ноги в мои руки. Ее длинные ноги, покрытые золотистым шелковистым пушком, с круглыми коленями воплощали для меня всю сладость мира. Я покрывал их поцелуями, я прижимался к ним лицом и ненавидел тот момент, когда юбка укрывала их от моих ласк.

Каждое утро под заговорщическим взглядом мисс Фройлен мне приходилось участвовать в детских играх моих двоюродных братцев и сестриц. Пока они носились по террасе, организуя то салочки, то прятки, то жмурки, я тайно ждал часа сиесты, когда мог снова оказаться рядом со своей «любовницей», чтобы заняться иными играми, которые ценил с каждым днем все больше.

И конечно, моя радость сопровождалась живой страстью сердца. И мне нравилось, что моя первая любовь была тайной, как бы укрытой в семейном доме покрывалом невидимости и составлявшей счастье моего детства.

В течение дня я демонстрировал перед мисс Фройлен равнодушие, весьма ее удивлявшее. Она бы с огромным удовольствием потискала меня в гостиной, и ее оскорбляло, что я уклонялся от ее ласк.

Почему такая злость? Такие дурные манеры? - ворчала она на меня.

И тогда я бежал наверх в ее комнату и засовывал под подушку страстные записки:

«Я вас люблю, я вас люблю! Мы два маленьких безумца, но тсс!..»

Часто случалось, что мисс Фройлен просили отвести нас на прогулку. Точнее сопровождать, ибо стоило нам выйти за изгородь поместья, как детвора разбегалась по лугу и вдоль реки. Она даже не пыталась удержать ребятню, а лениво усаживалась в тихом уголке, где дожидалась сбора мальчишек и девчонок перед возвращением домой.

Луга были усыпаны округлыми валунами, выступавшими из травы. Кое-где образовывались укромные уголки, окруженные деревьями с шелестящей листвой.

Именно в таких местах и любила сидеть мисс Фройлен, опершись спиной о камень и высоко задрав юбку, чтобы загорели ее ноги.

Я. быстро находил возможность ускользнуть от остальных и ползком подкрадывался к ней.

Ах, ах, ах! - восклицала она. - Вот и моя змейка в сандалиях и шортах!

Она обнимала меня, и я начинал целовать ее повсюду, потом начиналась борьба.

Думаю, никогда позже я не испытывал такого же любовного томления, сравнимого с этими невинными сражениями. Мы катались по мягкой траве, переплетая наши конечности и смешивая дыхание. Иногда мне удавалось опрокинуть ее и я, лежа сверху, пытался удержать ее на земле. Но она извивалась так ловко, что сбрасывала меня, грудь моя оказывалась в плену ее сильных ног - у меня перехватывало дыхание, когда она то сжимала свои бедра, расслабляла хватку. Но я не отказывался от борьбы, и мои руки яростно искали, за что зацепиться.

Иногда я ухватывался за груди моей прекрасной противницы. И с силой сдавливал их, надеясь - я был полным профаном в этих делах, - что из них польется молоко. Либо я кусал ее за ягодицы или мякоть руки.

Мисс Фройлен стонала от боли. Она падала на меня всем телом, ноги ее зажимали мои ноги, она раскидывала мои руки крестом, а когда мои судороги рыбешки прекращались, начинала меня мучить.

Сначала она длинными распущенными волосами водила по моему лицу, вызывая невыносимую щекотку. Если я кричал или дико хохотал, то чувствовал, как ее тонкие пряди заполняют мне рот… Я откашливался, отплевывался, на глазах выступали слезы - я просил пощады. Мисс Фройлен давала мне глотнуть воздуха, потом изобретала новые пытки.

Насколько я помню, самой ужасной была такая - на ее губах в нескольких сантиметрах от моего лица собиралась слюна, и она по капле роняла ее мне на глаза, на губы, а когда я отчаянно тряс головой, слюна затекала в мои уши. Она получала огромное удовольствие, видя мои отчаянные потуги освободиться и слыша вопли отвращения и наслаждения. Потом, как молодой зверек - и с каким гурманством! - она склонялась надо мной и облизывала мое испачканное лицо, по ходу покусывая губы и язык, по-видимому, ожидая в ответ настоящего любовного поцелуя, но я еще не умел целоваться. После этого мы заключали мир.

Когда она замечала, что я слишком сильно устал, она говорила:

Моя бедная птичка!

И проявляла столько же нежности, сколько вкладывала жестокости в свои пытки. Мисс Фройлен помогала мне прийти в себя. Она промокала мое пропотевшее тело, натягивала на меня свитерок, причесывала меня, ласкала, целовала, а потом я вытягивался, уложив голову на ее колени, и отдыхал, жуя травинки и вперив взор в иссиня-синее небо.

Мы с нежностью беседовали, отбросив всяческий стыд, как любовники, могущие говорить обо всем.

Скажите, мисс Фройлен, у вас нет молока?

У моей бедной птички жажда?

Нет, я говорю про настоящее женское молоко!

Невозможно! У меня же нет ребеночка!

А скажите, мисс Фройлен, у нас будет ребеночек?

Если мы поженимся…

Мы возвращались поздно, выбирая узкие тропки. Мы держались за руки или за талию. Как нареченные, думал я, ибо был еще в том возрасте, когда не знают, в чем разница между свадьбой и любовью.

Перевод А. Григорьева

Эммануэль Арсан

Эммануэль - современная французская писательница, автор знаменитого экранизированного романа «Эммануэль».

В любви нет страшнее катастрофы, чем смерть воображения.

Джордж Мередит

Они редко ходят в кино, потому что их раздражают приключения и чувства, совсем не похожие на их собственные. Но в этот вечер, после того как они посмотрели в кино новый фильм «Счастье», Дан спросил у Марион:

А ты бы утопилась, если бы я объявил, что у меня есть любовница и что я люблю вас обеих?

Конечно. Вернее, утопила бы тебя. Почему я должна наказывать себя за твои прегрешения?

А ты уверена, что любить еще одну женщину и быть счастливым с обеими будет прегрешением? Куда подевалась твоя столь обнадеживающая аморальность?

Не путай, речь идет не о морали, а о логике. Я разочаруюсь в тебе, если ты перестанешь рассуждать логически. Ты когда-то убедил меня, что я самая красивая женщина в мире. Если у тебя появится другая, значит она будет столь же красива - или красивее - и мне будет стыдно за себя. Либо ты свяжешься с кем-то, кого со мной и сравнить нельзя, тогда мне будет стыдно за тебя. Я не смогу больше любить тебя, ибо перестану тобой восхищаться.

Он рассмеялся, давно привыкнув к категорическим суждениям жены и считая их капризом. И все же каждое слово Марион трогает его, мгновенно меняет настроение.

Твоя логика известна, - возражает он. - Это логика ревности. Смесь неуверенности, гордыни и неверного расчета.

Почему неверного расчета?

Я не буду любить другую женщину больше или меньше, я буду любить ее иначе. И она обогатит меня иным… Именно это пытался объяснить в фильме столяр своей жене-индюшке, но она не поняла его. По ее примитивной логике, любовница «отнимала» у нее ее мужчину. И ей ничего не оставалось, ибо она желала иметь все или ничего. Даже мысль о том, что можно разделить любовь с другой, как делятся другими радостями жизни, похоже, невозможна для женщины. А ведь когда в любви возникают дополнительные сложности, любовь становится слаще. Вряд ли Аньес Варда строит какие-либо иллюзии. В ее фильме нет ничего революционного - он сводится к простоте духа в так называемых любовных отношениях.

Марион не сильна в теории. А потому напоминает ему об их браке:

Ты женился на мне, перепробовав сотни женщин.

Ты сравнивал и искал полжизни, вырабатывая определенный идеал. И в результате выбор пал на меня - я была наилучшей со всех точек зрения: самые высокие скулы, самые длинные волосы, самые вкусные соски грудей, самый плоский живот, самые непристойные ножки, самый треугольный лобок, самый острый ум, самая соблазнительная юность для человека твоего возраста, самые сладострастные руки и губы. Согласился бы ты на более низкое качество?

А теперь надеешься найти лучшее или такое же качество, зная, что целых двадцать лет терпел неудачу?

Вряд ли мне найти такую же.

Значит мы понапрасну теряем время на обсуждение глупой гипотезы.

* * *

Марион была влюблена в Дана и не уставала соблазнять его. Больше всего ей нравилось брать инициативу в свои руки. И притворно жаловаться, что каждый раз вынуждена «насиловать» его, но эти жеманные упреки лишь придавали очарование сладостной игре. Ему тоже больше нравилось быть объектом сладострастных атак.

Однако, он не знал, что творилось в голове жены, когда она, доведя его до пароксизма возбуждения, вдруг становилась пассивной, говоря ее же словами, «слезала с него», опрокидывалась на спину, раскидывала руки и ноги крестом, крепко зажмуриваясь, когда он начинал входить в нее. И когда веки ее опускались, человек, обладавший Марион, переставал быть ее мужем, а превращался в юного загорелого блондина, которого знала только она. Именно этот сидящий в ее мыслях блондин и доводил Марион до высшей точки страсти.

Дан, считавший, что эту волну сладострастия поднимал именно он, должен был бы вспомнить, что вначале жена его никогда не получала удовольствия. До встречи с ним она только целовалась. Но как? То были скупые товарищеские поцелуи с ребятами, загоравшимися от ее вызывающих взглядов, коротеньких мини-юбок, нагло торчащих грудей, обтянутых свитером, до которых она не позволяла никому дотрагиваться.

Не позволила этого даже Филиппу, хотя он был так красив, что у нее буквально перехватывало дыхание, когда они встречались взглядом. Она считала, что без ума от него, до того дня, как поняла простую истину - даже уверенная в себе шестнадцатилетняя девушка может покорить жизнь, только начав ее со «взрослым». Позже она частенько посмеивалась над своей страстью к девственнику-однолетке. Она излечилась от любви в несколько дней и с тех пор называла этот сентиментальный эпизод «своим ребячеством».

Уяснив все, что хотела, она защищалась от поползновений Дана ровно столько, сколько ему понадобилось, чтобы понять - он имеет дело с влюбленной девственницей. Уверившись, что вдолбила ему мысль о необходимом долготерпении ради обладания ее невинным пленительным телом, она в один прекрасный день сама заявилась к нему домой, разбросала по комнате нехитрые одежки - оранжевый свитерок из джерси, фиолетовую юбку, бюстгальтер и прозрачные трусишки - и бросилась ему на шею в чем мать родила.

В тот раз она ничего особенного не добилась, ибо не знала, как поступать дальше. Но вскоре научилась многому. После нескольких поверхностных уроков, Дан полностью положился на вдохновение Марион, и оно его всегда поражало.

Она не испытывала истинного наслаждения. Но оба не волновались, полагая, что чувственность проснется постепенно по мере постижения искусства любви. Когда им стало ясно, что нашли общий язык во всем, они поженились.

Однажды Марион столкнулась на улице с Филиппом. И в тот же вечер, когда Дан любил ее, лицо и тело юноши постепенно вытеснили из ее сознания лицо и тело мужа. Она зажмурилась еще крепче, чтобы получше слиться с призраком. Она обнимала Дана, ощущая ладонями спину Филиппа. Неведомая ей волна подхватила ее. Она вскрикнула, застонала, заплакала от невыносимого удовольствия и заснула умиротворенной.

С тех пор она не занималась любовью по-иному. Она уже сознательно вызывала в памяти образ Филиппа и испытывала острейшее наслаждение - этот ритуал стал естественной частью любовного акта. Он выполнялся сам собой в нужное мгновение, как неизбежное и сладостное преддверие оргазма.

Наслаждение было так полно, так гармонично и так правомерно, что ей не пришло в голову анализировать или подвергать сомнению условия его возникновения. Она не испытала никаких угрызений совести по этому поводу, считая, что необходимо закусывать губы или раздирать себе грудь, чтобы объятие мужа удовлетворило ее. Временная галлюцинация, которую она впускала в свою душу и в свои ощущения, относилась к явлениям того же порядка. Она считала, что результат оправдывает любые любовные ухищрения.

Кроме Филиппа в ее мечтах не являлся никто другой. Она и не пыталась произвести замену, более того, выскользнув из объятий мужа, напрочь забывала о Филиппе.

По своей природе она была верной натурой. Они с Даном настолько подходили друг к другу, что она даже не предполагала, что ее могут интересовать другие мужчины. Ее необычная внешность, молодость, которую возраст мужа делал чем-то постыдной, ее обнаженность, едва прикрытая коротенькими платьицами и почти расстегнутыми блузками, привлекали к ней целый рой воздыхателей. Она этим, конечно, гордилась. Но мысль уступить тому или иному ухажеру казалась ей столь же нереальной и абсурдной, как и занятия любовью с портнихами или спортсменками, хотя ей нравилось общаться с ними.

Ее неприступность была так очевидна, что соблазнители обычно теряли надежду на успех, даже не подвергнув Марион испытаниям. Мужчины понапористей или более слепые пытались завязать интрижку во время обеда, танца или поездки в машине, но ее снисходительный смешок охлаждал их пыл, и вскоре они создали ей репутацию динамистки. Через полгода после вступления в брак самая красивая женщина города утратила популярность среди мужчин, и Дан даже сожалел об этом, ибо ее добродетель привела к разрыву со многими из друзей.

* * *

Но этой ночью, проваливаясь в сон, Марион вдруг ощутила угрызения совести: она впервые задумалась о своей странной привычке. Сон тут же прошел.

Она заподозрила, что усилием воли подавляла в себе маниакальное желание отдаться Филиппу, и эта противоречивость поведения превратила ее в истеричку. Такая мысль вызывала раздражение. Логично ли она поступала, оставаясь физически верной мужу и изменяя ему мысленно, чтобы по-настоящему наслаждаться любовью?

Когда занялась заря, у нее уже был готов план действий.

* * *

Филипп робеет. Он не понимает, чего добивается от него Марион. Она уговорила его поехать с ней на пляж. И весь день нежно воркует с ним. Час за часом она все больше и больше обнажается. И когда они, наконец, оказываются в укромном уголке на ковре из теплых сосновых иголок, ему не надо делать усилие над собой, чтобы отведать эту вдруг ставшую бесстыжей плоть.

Ее удивляет, что Филипп в жизни еще желаннее, чем в мечтах. Она не отводит от него взгляда, гладит его широкую грудь и мускулистые ягодицы, любуется густыми короткими прядями волос, которые обрамляют лицо юного любовника. Он прекраснее всех, кого она когда-либо знала. Он более горяч и более предприимчив. Какая сказочная мужская сила кроется в этих опушенных золотистым волосом чреслах!

Он неутомим и наслаждается ею с вдохновением феникса. Дважды, трижды, в четвертый, в пятый раз. Она уже с тревогой спрашивает себя, а может ли он вообще насытиться.

И испытывает облегчение, когда он признает себя побежденным. У нее колет сердце и болит каждая частичка тела, которую он оцарапал или закусил в пароксизме страсти и которой он так или иначе обладал. Но больше всего ее раздражает то, что, занимаясь любовью со своим избранником, она испытывала всего навсего нежную симпатию к нему, эстетическое восхищение, удовлетворенное тщеславие и безобидное развлечение.

Ни страстная мощь этого парня, ни его неистощимая выдумка в ласках ни на йоту не приблизили Марион к истинному наслаждению. Как же это любовное приключение отличается от ночей, которые она проводит в постели с мужем!

* * *

Она солгала, чтобы оправдать позднее возвращение, ускользнула от объятий Дана, плохо спала, а наутро позвонила Филиппу и сообщила ему, что разочарована опытом и больше не желает его видеть.

После звонка она обрела спокойствие и даже повеселела. Отделавшись от призрака, она сможет принадлежать мужу душой и телом, не прибегая к умственным ухищрениям. Мысль о предстоящем празднике любви приводила ее в неистовое нетерпение.

* * *

Даже привыкший к ее зажигательным ласкам Дан удивлен, с какой яростью и сладострастием Марион «насилует» его. Вне всяких сомнений он сделал хорошее дело, женившись на ней, а она права, считая себя лучшей любовницей в мире!

Он отвечает на призыв, а она повторяет себе, что он сегодня любит ее лучше, чем когда-либо. Однако, несмотря на все его подвиги, она остается холодной. Ей вдруг расхотелось заниматься любовью.

Что с тобой?

Не знаю. Быть может, нездоровится.

Ее извинения трудно принять после более чем завлекающих ласк.

Они смущенно обмениваются незначащими репликами, как любые возлюбленные, чьи тела не настроились друг на друга. И надеются, что в следующий раз любовные игры приведут к успеху.

Марион пытается вернуть утерянное наслаждение, воображая, что отдается Филиппу. Но образ его - она ведь ощутила наяву его опаленную солнцем кожу, его мощные плечи и жесткую шевелюру - вызывает раздражение, почти тошноту. Ей настолько противно, что она не позволяет Дану завершить любовное объятие, отталкивает его, отодвигается, поворачивается к нему спиной, отгородившись молчанием и скорбью.

Она изыщет лечение и примет решение сама. Однако, ее удивляет оборот собственных мыслей. Понимание того, что они с Даном должны честно признать крах их брака и найти достаточно здравого смысла, чтобы безболезненно расстаться, все же причиняет страдание. Когда она осознает это, она сжимает ладонями вдруг заболевшую грудь. Ее зеленые глаза наливаются ночной синевой. Но она не теряет мужества. Она доказывает себе, что страдание не может быть критерием добра и зла, справедливости и несправедливости, не может вынудить ее принять незрелое решение. Решение можно принять лишь с помощью разума.

Прежде всего следует признать, что она фригидна. Это доказано тем, что она месяцами испытывала наслаждение от ласк Дана. И не испытала его с Филиппом. Он слишком молод, не умеет заниматься любовью, он просто - полный сил мальчишка-неумеха. Женщина должна делить ложе с мужчиной, вдвое старше ее по возрасту.

И теперь ей надо найти кого-то, с кем она снова испытает наслаждение. Как с Даном, который умел ее доводить до высшей точки до того, как она изменила ему. Она уверена, что они теперь не находят согласия только потому, что в глубине души она упрекает себя за супружескую неверность, которая и стала барьером между ними. Ее нынешняя фригидность - заслуженная расплата за потерю совести, за неразделенную тайну.

Ночью Марион с тревожно бьющимся от неясного страха сердцем рассказывает Дану о том дне на пляже ради освобождения от подавленного желания насладиться близостью с Филиппом. Она сказала, что не может лицемерить и хранить тайну в себе, ибо оказалась права - искус прошел.

Ты уверена? - недоверчиво спрашивает Дан. - Мне кажется, что этот мальчишка - серьезный соперник. Прежде всего он моложе…

Конечно!

И красивее.

Несомненно.

У него те достоинства, которых лишен я.

А почему в мужья я выбрала тебя?

Мне это тоже интересно.

Марион объясняет. Молодость и красота - это ее взнос в брак. Если это вносит мужчина, то какая роль остается ему? Дан считает, что Филипп умнее, тверже характером, больше знает, он творческая личность, наделенная юмором, предприимчивостью, мудростью. А что сделал в жизни он, Дан, чтобы заинтересовать женщину?

Многое, - возражает Марион. - А Филиппу дадим время на возмужание. Когда-нибудь он станет столь же притягательным, что и ты. Но я для него уже не буду ничего значить. Ясно?

Иными словами, у тебя нет иного выхода как остаться со мной.

«С тобой или с кем-нибудь другим, похожим на тебя», - подумала Марион. И решила отыскать этого другого, чтобы добиться успеха там, где потерпела крах с Даном.

Она словно забыла, зачем пошла на откровенность. Впрочем, если секрет перестал быть секретом, она снова может испытать наслаждение. Впрочем, особо в это не верит.

Тем не менее приступает к привычному эротическому ритуалу. Но ему не по себе, и он удерживает ее.

Только не сегодня. Дай свыкнуться с этой мыслью.

Она удивлена. Итак, он ревнует! Ее охватывает возмущение, она протестует, оправдывается, ластится к нему. Дан отрицает, что его задела неверность жены, он просто несчастен и не в силах переломить себя. Поняв, что он не может ее простить, она в разочаровании отступается.

«Остается только развод», - считает она, но не произносит этих слов вслух. Он, похоже, не думает о таком исходе. Значит подготовкой развода займется она сама, укротив сердце и сдерживая подступающие к глазам слезы.

* * *

Внешне их жизнь не меняется. Они чаще ходят в гости, засиживаются с друзьями допоздна. Ничто не влечет их домой, они перестали заниматься любовью.

«Найти заместителя Дану будет нетрудно», - считает Марион и мысленно перебирает воздыхателей, которых еще не оттолкнула ее холодность или которые еще не столкнулись с ней. Она принимает их ухаживания, не протестует, когда их нетерпеливые руки бродят по ее телу, едва прикрытому легким платьицем. Но она опасается повторения неудачи - та сцена в сосновой роще преследует ее.

«На этот раз буду действовать наверняка, - обещает она сама себе. - И отдамся лишь тому, кто сможет заменить Дана».

Она пока не знает, выйдет замуж или нет за своего избранника. Но уверена в одном, обладать ею будет только он. Она не относится к тому разряду женщин, которые готовы сразу принадлежать двум или нескольким мужчинам.

Однажды вечером она вдруг делает выбор. Ему столько же лет, что и Дану. Он даже немного похож на ее мужа. Правда, не столь красив. Перебирая день за днем его достоинства и недостатки, она приходит к мысли, что претендент по всем статьям уступает Дану. Стоит ли бросать одного ради другого?

Но ничто не мешает течению событий: неужели она первая, кто разводится, чтобы выйти замуж за бледную копию первого мужа, - меланхолически рассуждает она. Ирония судьбы, но жизнь соткана именно из таких разочарований. «Если я отдаю себе отчет в поступках, не делая из них драмы, значит я подхожу к возрасту разума, и это очко в мою пользу».

Последняя ночь проходит без сна: Марион готовится соблазнить своего нового господина. Она мысленно прикидывает, как это произойдет.

В свое время она потребовала от мужа, чтобы он довел до конца ее любовное воспитание, и теперь знает все, что может происходить между мужчиной и женщиной (ей ни разу не пришла мысль, что любовью можно заниматься не только вдвоем, а Дан забыл сказать ей об этом). Она перебирает все возможности, которые может извлечь из своего тела, чтобы убедить своего нового партнера в том, что ему исключительно повезло.

Она начнет ласкать его руками, но не для того, чтобы возбудить, а чтобы полностью удовлетворить его. Потом докажет, что это удовольствие ничто по сравнению с тем удовольствием, которое она доставит ему губами. Затем она повторит весь путь, пользуясь животом, бедрами, ступнями, подмышками, волосами, носом, языком, грудями, ягодицами. Она завлечет его в себя каждой порой своей плоти и всеми познаниями в любовной науке. Она подчинит его своей воле совершенством сладострастной игры и привьет ему такую привычку к ее плоти, которая привяжет его сильнее любого порока. Она не даст ему возможности придумать какую-либо ласку - она сама подарит их все - с тем же талантом (она высоко себя ценит), что и проститутка высокого полета, и с большим вкусом и скромностью (она очень постарается), чем девственница ее возраста.

Воображение готовило ее к подвигу всю ночь. Она не единожды возвращалась к каждому жесту, представляла себе его воздействие, со знанием дела смаковала страстные судороги мужчины, поздравляла себя с собственным неоднократным наслаждением, с бесстыдством вслушивалась в похвалы, которые должна была заслужить.

Эта мысленная репетиция возбудила ее - она слишком долго держала на привязи свою страсть. Пальцы ее не ищут собственной груди и женского естества - она знает, что не умеет доводить себя до наслаждения.

Марион убеждена в правильности своего выбора: мужчина, на котором она остановила взгляд, именно тот любовник, что необходим ей. Он удовлетворит ее. И она спешит заняться любовью с ним, извлечь, наконец, конкретный опыт из всего, что подготовил разум.

В полусне она или нет? Стала ли ее мечта явью? Или она забыла о своей ссоре и гордыне? Она придвигается к спящему Дану, касается его своим обнаженным телом, нетерпеливым лобком, горячими бедрами, затвердевшими сосками грудей. Он просыпается, неуверенно дотрагивается до нее ладонью. Она ложится на него, ее губы бегают, по коже знакомого тела, подчиняют его своей прихоти, возвращают ему силу желания. Он молча вступает в привычную игру и, ощутив ее согласие, вонзается в нее, не заботясь о том, что чувствует она.